Евгений
Королецкий

Эти слова заканчивают страницу.
Эта бумага вытерпела сполна.
Каждый журавль видел свою синицу.
Каждая муха пережила слона.

Отдана честь. Души уснули в пятках.
Смотаны удочки. Кот покинул мешок.
Вышла в тираж последняя тьма в лошадках.
Бури в стаканах питы напосошок.

Правда болит в ногах, уставши вертеться
на языке. Сор заполнил избу.
Всё продолжает само собой разуметься
и, разумеется, продолжает лететь в трубу.

Мыши, последнюю церковь купив, пируют.
В спущенном рукаве потерялся туз...
Прямо на свист с холма, где раки зимуют,
я выхожу из себя и вряд ли вернусь.

Вы учили меня говорить “спасибо”,
уважать отца, подстилать соломку…
Но забыли сказать, что незнание – сила,
что сильнее любого диплома – ксива,
и как мокрая простынь воняет псиной,
напитавши ночную ломку.

Говорили, что коль не рождён в рубахе,
гоже так: потише, да поскромнее -
и Ахилл не проворнее черепахи,
и что лучше на пенсии, чем на плахе,
и что галстук вяжут до центра бляхи,
а не в ванной до батареи.

Я до кончиков пальцев впитал науку,
что святая правда всего дороже.
И когда других пускали по кругу,
отводил глаза и шептал с испугу,
что коль скоро щека заслужила руку,
то другая, пожалуй, тоже.

Гражданин третьесортной эпохи, ёмко
провонявши потом и валидолом,
я срезаю крылья в одну гребёнку,
и мечтаю хотя бы не слыть подонком,
а сидеть, на коленях держа ребёнка…
Но колени заняты полом.

Акварелью огневой
осень балует холсты,
и рассорились мосты,
разбежавшись над Невой.

Словно яростный Арес
Петропавловской иглой,
как копьём пронзает строй
засвинцованных небес.

Там, где берега гранит,
возле Домика Петра,
цветом бурого костра,
укрываемый, горит,

верность осени храня,
монотонный баритон
запевает "Вальс-бостон"
для "Авроры" и меня…

Старые окна простыло хрипят поутру.
Заиндевелый узор на стекле колотом.
В щели вползает простуда-зима в комнату,
и с подоконника на пол течёт холодом.

Стылая печь зябко в углу ёжится.
Всё прогорело давно сажей чёрною.
С печки спадает кожа и на пол крошится.
Тот прорастает в дом травой сорною.

Брошенный дом плачет-скрипит стенами:
брёвна впитали зимнюю мглу исподволь.
Дом замерзает, сросшись с зимой венами.
Только с иконы Бог всё глядит пристально…

И когда, разбуженная неловкостью фонаря,
за тобою жадно подсматривающего в прорехи
штор и также предпочитающего, как и я,
всякой праведности – небольшой, но грех, и

тот, в особенности, что тебе был столь
по душе, делимый нынче со мной в убранствах
спальни и в других напоперёк и вдоль
огреховленных поверхностях и пространствах,

не испросишь с меня ни ЗАГСа, ни алтаря,
ни венчанья, в связи с помянутым атеизмом,
впрочем, бывшего, что предсказуемо, до фонаря
(за окном страдающего вуайеризмом),

ни хотя бы кофе к постели, ни телефон,
ни фамилию даже… парадной твоей лепнину
созерцая, влеку себя в направлении – вон
и, по-моему, слышу фонарь, хохочущий в спину…

И храма когда последнего крест
возляжет пеплом на дно печи,
и будут проданы кирпичи
его фундамента, и проест
барыш продавший; из этих мест
ты, уходя, не ропщи,

но помни: из грязи слепив людей,
когда поднялся, дабы омыть
рук, сказал Он: своих детей,
будет и лучших своих детей
с теми, кто грязью из под ногтей
вышли, равно любить!

О тебе, родная,
не говорил Заратустра,
не баритонил Шаляпин,
не кипятился даже
чайник,
не вспыхивала, перегорев, люстра,
не упоминалось
в экстренном репортаже.
И если все книги до корки
перечитать –
о тебе
ни запятой, ни предлога.
Отчего же я, задыхаясь,
хочу вкричать
имя твоё
в нутро каждого слога?!
Наколоть
на всякую, без разбора, литеру
вечной татуировкой
линию профиля
твоего,
чтобы от вола и до Юпитера
и от самого Бога до Мефистофеля -
всюду,
где тень разума моего ляжет,
в каждом слове,
от конца до начала
и в последнем стоне моём даже
ты, родная, звучала.

Неси меня резво, саврасая тройка,
умчи меня прочь, увези, укради!
Я тут задержался, но полно, поскольку,
моя остановка ещё впереди.

Моя остановка ещё не открыта;
дорога пока не свернула к кресту.
И сердце безропотно вторит копытам
и бьётся, и кони послушны хлысту.

Неси от Никитских ворот и на Пресню
и мимо собора, где хоры поют,
а я в полушубке укутавши песню
ещё не допетую спрячу свою.

Пока не забыто, пока не допето,
пока ещё солнце встаёт за спиной,
не важно, куда и откуда я еду -
покуда я еду – я буду живой!